Эльмира Нетесова - Стукачи
К нему и дома стали относиться иначе. Уже не звенело поутру прежнее Валькино:
— Да вставай же ты, черт чумазый! Умой харю. Не то из ушей уже лопухи расти начнут! Зубы почисти, гад вонючий. От тебя уже в избе дышать нечем.
Теперь каждое утро его ждало ведро теплой воды, туалетное душистое мыло, кипенно-белое полотенце.
В доме ждали появления ребенка. Он должен был родиться в начале ноября. Кешка уже придумал имя сыну. Мечтал, как станет его воспитывать. Конечно, выучит. Чтоб грамотным был. И не только школу, институт, академию закончит. Чтобы Кешка гордился им так, как нынче самим семья гордится.
— Хорошо, что ребенок родится, когда холода начнутся, крепким, здоровым должен быть, — говорит Валька.
— Да. И с уборочной управимся. Время будет больше,
поддакивает Кешка. И оглядывает с тревогой громадный живот жены.
Валька краснеет. Не успела еще привыкнуть к таким изучающим взглядам мужа. Стыдится. А Кешка, что ни день, меняется на глазах.
Каждый вечер у него собрания, заседания. То в райкоме, то в колхозе, то на машинно-тракторной станции. Домой возвращается поздно. Злой. Молчит. Валька чувствует — трудно ему. Но муж ничего не рассказывает. Ворочается с боку на бок почти до утра.
— Как хоть у тебя? — спросила однажды Валька.
— Грызут. Житья нет. Сто начальников. Все на шею прыгнуть норовят. А помочь, поддержать некому. Вроде хуже нашего колхоза во всем свете нет. И только мы с председателем кругом виноваты. Надоело до чертей! То грозят, то бранят, житья не стало! — поделился Кешка однажды. Валька посочувствовала мужу. Предложила плюнуть на все — вернуться на трактор. Кешка чуть не задохнулся, услышав такое, и больше никогда, ничем не делился с женой.
Но чем ближе к зиме, тем мрачнее становился Кешка. И хотя видимых причин, казалось, не было, все чаще срывался на домашних.
— Какая вошь тебя грызет? Чего бесишься? — спросил его как-то отец.
Кешка и вовсе взвился.
— Охолонь, дурковатый! Чего хвост поднял? Аль забыл, с кем говоришь? — топнул ногой старик. И только тут мужик сник, сознался, что на последнем бюро райкома его вместе с председателем колхоза Кондратьевым предупредили, мол, хоть капля урожая уйдет под снег, оба загремите под суд, как враги народа.
Никто ничего не хотел слышать о старой технике, нехватке людей и овощехранилищ.
Колхозники уходили с полей затемно. И стар, и млад работали. Но не хватало тракторов и машин. Выматывались на току люди. На полях осыпалась под дождями пшеница, гнила картошка. А в колхоз, словно назло, комиссия за комиссией приезжают.
— Ну хоть ты петлю на шею от этих бездельников! — не выдержал как-то механик в кабинете председателя. Олег Дмитриевич глянул на Кешку вприщур.
— Не забывайся! — грохнул по столу кулаком. И добавил злобно: — Иль забыл, с чьих рук жрешь, поганец?! — Но вскоре смягчил тон. И сказал примирительно: — Надо с трактористами поговорить, чтобы и эти выходные не отдыхали. Картошка в мешках гниет на поле. Не вывезут — хана нам. Уговори мужиков. Ты средь них — свой…
Лопатин, выслушав Кешку, обложил его матом со всех сторон.
— Мужики уже завшивают скоро! Сколько без роздыху можно вкалывать? Сам помантуль, сколько мы! Килы в яйцах наживешь. Небось смылся в начальство. А мы за хер собачий вламывай, на ваши премии? Иди в сраку, мудило! Не выйдем!
— Что ж! Пеняй на себя! Так и сообщу, что бригадир дезорганизовал трактористов, — процедил Кешка сквозь зубы. Лопатин челюсть отвесил. Не поверил в услышанное.
— Фискалить на меня вздумал? — ухватил заводную ручку.
— Дурак! Стоит тебе пальцем ко мне прикоснуться, завтра в Магадане за казенный счет окажешься.
Лопатин воздухом давился от бессилья.
— Пиздуй отсюда, паскуда лизожопая! Стукач! Попомнишь ты еще этот день!
Кешка ухмылялся. Он знал, теперь Лопатин и без него уломает трактористов, свались все несчастья на него — на Кешку.
Полудурок забыл о своей угрозе, сорвавшейся нечаянно, но о ней всегда помнил Лопатин и возненавидел механика, как своего кровного врага.
Оставались последние три поля. Картошка здесь уродилась как никогда. Поднатужившись, за неделю убрать бы можно. Но внезапно пошли дожди. Люди промокали до нитки. Мерзли, простывали. Тракторы увязали в грязи по кабину. И не только с тележкой, порожняком не могли добраться до полей.
Собранный урожай гнил в мешках.
Даже лошади не смогли пройти на поля из-за раскисших дорог.
— Надо дождаться погоды. Невозможно так работать,
говорил Кешка.
— Тебе что, жить надоело? Иль память потерял? — напоминал председатель.
А дожди не кончались. Они стали холодными, мелкими.
И внезапно, за одну ночь превратились в снег. Он сыпал день.
Потом прекратился. А ночью ударил мороз. Кешка, выйдя утром во двор, ахнул. Все крыльцо, от самых ворот, занесено снегом по колено. Такого раннего снега не помнил в селе никто. Кешка даже о пиджаке забыл. Бегом в правление кинулся. Из груди не то стон, не то вой рвется.
— Пропал, батюшки-светы, пропала моя головушка! Что будет со мной? — причитал Кешка, не чувствуя холода.
Он вскочил в кабинет председателя. Там уже сидел уполномоченный из района.
— Сколько под снег попало? — спросил он Кешку, забыв поздороваться.
— Двадцать гектаров, — потерянно ответил тот, дрожа всем телом. — Погода помешала, дожди. Мы очень старались. Дороги подвели, — лопотал Кешка.
— Не много ли причин? — холодно оглядел его уполномоченный.
— Люди вымотались. Мы выполнили план сдачи. Не без надрыва. Семенной фонд засыпан. А эти поля — не успели, — заикался Кондратьев.
— Не мне расскажете. Другие как сумели справиться? Хотя новых тракторов не получали, людей меньше. И поля — не лучше ваших.
— Площадей меньше, — заметил Кешка.
— Даже больше, чем у вас…
— Значит, запахали урожай, — предположил механик.
— Что?! Да как вы смеете порочить хозяйства, где руководство само принимало участие в уборочной?! Собирайтесь оба! Вас в райкоме ждут…
С того дня Кешку в колхозе потеряли. Видели, как сел он в машину вместе с председателем. Уехали и не вернулись.
Вскоре в колхоз привезли нового хозяина. Он ни сном ни духом не знал о судьбе своего предшественника и механика.
Глава 2 ПРОЙДОХА
Дмитрий Шилов— водитель колхозного молоковоза, не ждал для себя беды в тот день. А потому, когда под его окнами остановился «воронок», даже не дрогнул.
— За мной? — изумился, увидев на пороге людей в кожаных куртках. И, не сопротивляясь, вышел, уверенный в том, что берут его ошибочно и это скоро выяснится, он тут же вернется домой.
Но… когда Димке прочли заявление полудурка, Шилов понял:
— Хана…
Он был мужиком тертым, видавшим виды. В колхоз пришел после того, как тянул ходку на дальняке — на самом Крайнем Севере. Судим он был по воровской статье. Но тогда Шилов знал, что влип за дело. А потому не вякал о невиновности, не корчил из себя ничего.
— Фрайернулся и погорел. Накрыли мусора, — так говорил о себе честно.
Но теперь… Шилов онемел от удивления. И когда тройка особистов вызвала его на суд, он не сдержался:
— Я — фартовый! Это верняк. Но в мудаках не был и политика мне до сраки! Все, что в клифт положить не смогу — до фени! Спиздел ваш фрайер! Темнуху напорол. Я в политике, как он — в фарте. Вот спиздить что-нибудь лафовое — мой кайф! А остальное — дело фрайеров.
Особисты, проверив прошлое Шилова, плечами пожимали. Знали, воров политика и впрямь не грела. Но… Есть заявление… А от него, как от приговора, не отвертишься.
— В каких отношениях ты был с Иннокентием? — спросил один из тройки.
— Да не кентовался с ним! Он, падла, как пидор деревенский, шибанутый хворьей по калгану с самой параши. Ну, и звал я его, как вся деревня, — полудурком. Родного имени, кроме домашних, хрен кто в деревне вспомнит. Видать, за это козел набздел.
— Выпивал с ним?
— Не-е, с фраерами не бухаю. Они — западло!
— Не дрался с ним?
— Трамбуюсь с мужиками. Этот — дерьмо.
И все же Димку Шилова осудили. И, впаяв червонец, на всякий случай, отправили на Сахалин по политической статье, вместе с председателем колхоза — Иваном Самойловым и Виктором Ананьевым.
Шилов буйствовал не потому, что его «замели». Злился на статью, какой не заслужил и считал для себя клеймом, хуже сучьей мушки. Димка презирал политических. А потому в этапе успел переругаться со всеми, кто был осужден по этой статье и говорил о политике. Он не терпел таких разговоров, споров и всегда обрывал их в самом начале. Считая недостойными внимания, жизни. Он ненавидел политических, считал их демагогами, бездельниками, дармоедами.
Когда Шилова определили в барак к политическим, он уже в первый день устроил там драку такую, после которой с десяток мужиков попали в больничку зоны.
