Петр Катериничев - Время барса
Аля демонстративно задернула занавеску и снова запустила воду, погорячее.
Развезло ее капитально. Услышала, как Ирка спустила воду, громко хлопнула дверью ванной.
Подумаешь! Вообще-то, девка какая-то дерганая. Когда она появилась в агентстве, Аля сразу заметила и ее жесткий, цепкий взгляд, и злобу, причем не такую, какая обычно случается у девчонок, — сродни ревности или стервозности; злобу затаенную, не блажную… Все заметили. Девка притом была — залюбуешься: худенькая, высокая, черноволосая и черноглазая; она была бы очень хороша собой, если бы не этот ее взгляд: будто каждый ей должен, должен пожизненно и посмертно… А она… Она только свое требует. И за это «свое» — и башку расшибет.
В том, что может расшибить, сомнений не было. Аля, наверное, и посочувствовала бы ей: дескать, трудное детство, безотцовщина и все такое…
Если бы у нее самой было легкое? Трудное детство — не повод становиться сукой по жизни.
Посочувствовать… Аля по глупости и сочувствовала сначала. Думала, отмякнет девка, — нет: даже сочувствие Ирка принимала как не сполна возвращенный долг.
Как бы там ни было, у Ирки Бетлицкой это был первый показ на выезде, и все девчонки селиться с ней наотрез отказались. Аля отнеслась философски: две ночи — это только две ночи, и век вековать с этой стервочкой придется тому козелку, какого она сумеет заарканить… Но вот болеть рядом с такой соседкой совсем не хотелось; погладил бы кто сейчас по голове, пожалел, глядишь, и грусть бы прошла, и простуда, что царапает горло кошачьей лапой, убрала бы коготки, затаилась… Человеку ведь так немного нужно: чтобы его пожалели. Чтобы он знал: его любят, за него переживают, о нем беспокоятся, и весь этот пестрый мир без него одного для кого-то разом померкнет, превратится в быссмыслицу, в пустую головоломку из каменных строений, снующих чужих людей, машин, невесть куда мчащихся товарняков, провисших проводов, пустых глазниц ночных окон, тоскливой безнадеги одиночества, так похожего на небытие…
Аля встала из ванны, ее качнуло. Тряхнула головой: да, расхворалась окончательно! Нужно что-то предпринять, и немедленно! Завтра, нет, уже сегодня вечером следовало быть в форме! Показ сложный, двенадцать коллекций, двенадцать основных девчонок-моделей и человек тридцать здешних, на «припаске». Подводить Олега Ефимова, режиссера, не хотелось никак; да и орать он будет… В два часа — генеральный прогон, вечером выступление, а Аля сама себе напоминает вареную курицу.
Девушка набросила белый махровый халат, запахнулась, прошла в комнату.
Ирка спала. Аля подошла к дорожной сумке, запустила руку, выудила плоскую бутылочку «мартеля» и баночку с аспирином. Вытряхнула сразу три таблетки, бросила на язык, запила остатками колы из пластиковой бутылки, налила полный стакан коньяку, отхлебнула. Ей показалось, коньяк отдает псиной. Ну тогда — залпом, как лекарство. Голова почти мгновенно поплыла куда-то, царапающий комок в горле растаял, стало вдруг до слез жалко себя… Сколько сейчас в Дрездене? А, плевать! Олег и так уже два дня не звонил, как пропал! Деловой тоже…
Аля взяла маленькую сумочку, достала сотовый. Нужно просто поговорить с тем, кто пожалеет, и станет легче. А потом она заснет и будет видеть только красивые сны. И проснется здоровой. Ну да: в этой жизни счастливы те, кого в детстве любили. В том самом раннем детстве, которое никто из взрослых не помнит.
Любили, жалели… И уважали, конечно: очень немногие родители способны относиться к своим детям с уважением, не просто как к своей собственности, но как к другим людям, пусть и маленьким, но со своим внутренним миром, со своими суждениями, принципами, мечтаниями… Нет, лучше не думать. Папа и мама погибли, спасая ее, и, если именно сейчас об этом вспоминать, станет горько до тошноты!
Какие-нибудь вшивые аналитики быстро бы вывели из этого комплекс вины и накрутили бы незнамо что. Дурость. Она просто благодарна своим родителям за то, что они были. И — любили друг друга. Этого вполне достаточно, чтобы быть счастливой. Вот только сейчас… Сейчас так хочется, чтобы кто-то пожалел.
Ну что за черт?! Але стало обидно до слез. Кнопочки сотового были темными, ни гудка, ничего, . Ведь только позавчера батарейки новые вставила! Девушка со злостью вытащила их, повертела, засунула обратно, крепко прижала пальцем.
Ничего. Телефон молчал, как стая кефали.
Аля со злостью бросила аппаратик в угол кровати, подошла к гостиничному.
Попыталась набрать международный код: фигушки, аппарат сбросил набор на шестой цифре и разразился короткими раздраженными гудками. Ну да, не в Америке: гостиничное начальство справедливо опасается, что постоялец натреплет с дальним зарубежьем сотню-другую минут и съедет по-тихому… Заказать через коммутатор?..
И торчать, пока не соединят, у аппарата соломенною вдовой? Да пошли они все!
Аля запрыгнула в кровать, закуталась в халат, сверху накинула простыню и толстое покрывало и почувствовала, что слезы сами собой покатились из глаз. Она закусила губу, чтобы соседка не услышала, как она плачет, но слезинки бежали тихонечко, будто сок из подрезанной березы, и словно уносили с собой тревогу…
А через минуту Аля. уже спала. Без сновидений.
Глава 10
Олег Ефимов был взвинчен и неласков, как всегда накануне представления. На прогоне орал, заводил сам себя, рычал в микрофон, обзывал девчонок бездарями и неумехами и к окончанию репетиции заявил, что всех уволит.
Так было почти всякий раз, но девушки терпели и даже относились к этому с иронией; чтобы получилось красивое шоу, на прогоне нужно выложиться. Впрочем, все это Аля Егорова запомнила, будто в тумане: в час ее разбудили, до полчетвертого она вместе с остальными тенью бродила по импровизированному подиуму, потом автопилотом вернулась в комнату, завалилась в постель и отключилась почти до самого вечернего показа. Проснулась, забралась под душ, — стрижка позволяла ей совершенно не думать о прическе; спустилась, бегло глянула расписание; у нее двенадцать выходов с одним окном. Схему дефиле она запомнила на взгляд, несмотря на полуобморочное состояние на репетиции; это было профессионально: так хороший актер запоминает текст роли — с двух прочтений.
Восемь вечера. Гости тусуются в холле, их же место пока — скучать в верхнем баре, курить, пить минералку за счет заведения… Самый дурацкий момент в работе. Подошла Ирка.
— Что-то у тебя вид неважный. На, выпей. — Бетлицкая подала чашку только что сваренного кофе.
— Забо-о-отливая, — иронично протянула одна из девчонок.
— Прямо мама родная, — добавила вторая. Ирка зыркнула на них с плохо скрываемой ненавистью. А Аля подумала-подумала, произнесла дружелюбно «спасибо» и отхлебнула из чашки обжигающей жидкости. Глупо быть злой. Может, и Бетлицкая это когда-нибудь поймет? А так… Этой неумной девке дерганая гордость не позволяет расслабиться, быть как все. Вот потому и дура. Вечно жестяное, словно собранное в пучок лицо — этакий кукиш старой девы, какой бывает не только в прическе, но и на физиономии. Если такое у неудачливых женщин по жизни, от откуда у этой в шестнадцать-то лет? И Олег, и стилист.
Оксана навсегда забраковали ее как фотомодель. «Ей бы эсэсовскую форму да овчарку под руку — и в концлагерь. А так, какой товар ни рекламируй, всю клиентуру распугает. С эдаким личиком — хоть в золото самоварное оберни да „шанелью“ полей с головы до пят — мужики шугаться будут, как от чумной», — сказала Оксанка при просмотре первых пробных фото. «Даже мазохисты?» — спросил кто-то. «Эти — в первую очередь! Им ведь не боль нужна, кратковременная иллюзия боли и чужой власти. А по этой горгоне без бинокля видно: если и причинит боль, то настоящую. Кому оно. надо?»
Впрочем, по подиуму Бетлицкая ступала так, словно ходить научилась раньше, чем ползать, потому и выбилась-таки, из молодняка, попала в основной состав. А вообще-то, будет так себя вести — вылетит в два счета: кому охота напрягаться еще и на злую стерву, когда и так работы выше головы? Ирку Бетлицкую поминали недолго: злословить девчонкам сегодня вовсе не хотелось. Как и той же Ирке — сидеть за столом «поломанной клипсой», как. выразилась одна из девушек. «Вроде и блестит, а никому не нужна, и приспособить не к чему».
— Я в номере. К показу буду, — бросила Бетлицкая и вылетела из бара.
— Примадонна… Ефимов ей устроит.
— Да ладно вам…
Перемывать кости Бетлицкой никому не хотелось. Время от времени Ефимов, забросив светское общение, появлялся в баре, что-то командовал, что-то требовал от администратора и снова пропадал: этакий плотный нервный смерч весом под сто килограммов и ростом под метр девяносто: когда-то он сам, дефилировал моделью по подиму, но было это еще во времена советские, давние, когда на показах серьезно обсуждали преимущество изделий фабрики «Красный текстильщик» над моделями дома моды «Большевичка», разумеется тоже красными. И насквозь преданными делу пролетариев всех стран и родной КПСС — в особенности. Сегодняшние же юные модельеры могли «оторваться по полной программе»: и обрядить девочек в осенние листья или весенние побеги, в ботфорты и шляпки с перьями, в чадры и шальвары, в кимоно или псевдорыцарские доспехи: делай все, что тебе нравится, с шоколадом, без шоколада, как угодно. Все, на что хватит фантазии. Хм, подумать только, а ведь сейчас не каждый студент с лету расшифрует эту аббревиатуру — КПСС, — украшавшую, если верить пращурам, каждый мало-мальски ладно сшитый забор, не говоря уже про административные здания. Реклама по-советски, вместо прокладок — от протечки мозгов. Тупо, зато результативно.
