Андрей Воронин - Инкассатор: До седьмого колена
Не поднимая головы, Даллас выковырял из кармана шортов сигареты и закурил. Почувствовав, что лицо перестало неудержимо дергаться и кривиться, он придал ему непроницаемое выражение, поднял голову и молча протянул газетную вырезку Кастету.
Видимо, контроль над лицевыми мышцами он все-таки восстановил не полностью, и выражение его лица не было таким уж непроницаемым, потому что толстокожий Кастет немного помедлил, прежде чем взять у него клочок газетной бумаги, а когда все-таки взял, еще некоторое время смотрел не на заметку, а на Далласа, высоко задрав густые брови и озадаченно моргая.
Потом он опустил глаза и стал читать. Читал Кастет быстро и как-то жадно; примерно на середине второго предложения правая бровь у него полезла вверх, а на губах заиграла нехорошая улыбка. Смотреть на него было неприятно, и Даллас, отвернувшись, стал разглядывать Шпалу.
Вид у Шпалы был совершенно убитый: лицо безвольно обвисло, глаза закрыты, рот страдальчески перекошен и даже галстук съехал куда-то набок. Не открывая глаз, Шпала конвульсивным движением поднес к губам стакан и опустошил его одним глотком, пролив часть содержимого на рубашку. По белой ткани начало расплываться неопрятное коричневатое пятно, но Шпала – невиданное дело! – не обратил на это ни малейшего внимания.
Тогда Даллас стал смотреть на Косолапого. Косолапый выглядел абсолютно спокойным, но в этом как раз не было ничего удивительного. Как-никак, он сам признался, что обнаружил заметку три дня назад и с тех пор с ней не расставался, таскал при себе, перекладывая из кармана в карман – из делового костюма в домашние джинсы, из джинсов в шорты, а оттуда, надо понимать, под матрас. За три дня можно привыкнуть к чему угодно, уговорить себя, что черное – это белое, и даже перестать волноваться по этому поводу...
– Ну что, – бодро сказал Кастет, возвращая заметку Медведеву, – за это дело надо выпить. За упокой души, так сказать... Ну, чего вы все надулись? Что случилось? Неприятно, конечно, но при чем тут мы? Радоваться надо, что все кончилось без нашего участия. Ведь этот вопрос так или иначе пришлось бы решать. Что, скажете, не так? А теперь беспокоиться не о чем, нет человека – нет проблемы. Только не надо пыхтеть и раздуваться, – быстро сказал он, обращаясь непосредственно к Далласу. – Я просто называю вещи своими именами. Ангелов среди нас нет, так что давайте говорить как нормальные деловые люди, без этой романтической мути. Да, история получилась некрасивая. Да, мы все перед ним виноваты. Да, мы живем хорошо только потому, что Туча жил плохо и умер как собака, под забором. Но он УЖЕ умер. Уже, понимаете? Все! Ничего теперь не поправишь, и даже извиняться не перед кем. Вопрос закрыт.
– И ты этим вполне доволен, – негромко произнес Косолапый.
– Представь себе! – резко ответил Кастет. – То есть не вполне, конечно, не надо делать из меня чудовище какое-то... Ясно, было бы гораздо лучше, если бы Туча сразу пришел к нам – с распростертыми объятиями, как Шпала говорил, – мы бы его обласкали, капусты бы ему подкинули, Шпала бы его к себе на работу устроил, в банк. Но он предпочел жить под забором. Под забором и подох. Хорошего в этом мало, не спорю, но... В общем, наверное, это единственный приемлемый вариант. Самый простой, без проблем. И вообще, обсуждать это уже поздно, мертвого не оживишь.
– Слушай, Кастет, – все так же негромко и внешне спокойно сказал Косолапый, – а ты ему, часом, не помог?
– Чего?! – вскинулся Кудиев.
– Тихо, тихо, не ори. Чего ты подорвался, как будто тебя шилом в зад тычут? Ты же сам предлагал говорить напрямик, без дипломатии. Вот я и говорю: такие дела как раз по твоему профилю, да и гнешь ты с самого начала в одну сторону: нет человека – нет проблемы. Это, между прочим, твои собственные слова.
– Дерьмо, – сказал Кастет.
– Не спорю, – согласился Косолапый. – Я вообще ни с кем из вас не собираюсь спорить, особенно с тобой, Константин Сергеевич, потому что в данном случае ты прав на все сто процентов. Я просто спрашиваю тебя как делового партнера и старого друга, не приложил ли ты к этому руку, а если приложил, то не возникнут ли у нас в связи с этим какие-то проблемы. Нам уже не по двадцать лет и даже не по тридцать, надо глядеть вперед и действовать продуманно, понимаешь? Сделанного не вернешь, и обсуждать тут нечего. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, как сказано в Библии... Вот я и спрашиваю: это, часом, не твоя работа?
– Нет, – с отвращением процедил Кастет, – не моя. Если бы работали мои ребята, его бы не нашли.
– Вот это другой разговор, – сказал Медведев. – Я тебе верю.
– Какие же вы суки, ребята, – с удивлением проговорил Даллас. – Какие же мы все суки!
– Тебе понадобилось целых восемь лет, чтобы это осознать? – с кривой усмешкой сказал Шпала. – И вообще, говори за себя, когда произносишь такие вещи. Я, например, себя сукой не считаю. В том деле я участия не принимал, пистолет в руках не держал, и бояться мне было нечего. Я просто посчитал, что потерять одного друга лучше, чем сразу троих, и действовал соответственно...
– И после этого говоришь, что ты не сука? – с насмешкой перебил его Кастет. – Молчи, Шпала, не срамись, калькулятор ты ходячий. Посчитал он. Молчи уж!
– Вообще-то, я хотел сказать совсем другое, – невозмутимо произнес Шпала, водружая на переносицу очки, – но Даллас меня сбил со своим самобичеванием... Я хотел сказать, что бумажка – это еще не человек.
Косолапый нахмурился и закусил губу. Кастет немного похлопал на Шпалу глазами, а потом все-таки не выдержал и спросил:
– Чего?
– Я имею в виду, что бумажка ничего не доказывает, – спокойно пояснил Шпала. – В заметке черным по белому написано: труп обезображен... Правда, там не написано, как именно он обезображен. Но сам факт, что это произошло именно теперь, и даже то, что эта заметка попалась на глаза Михаилу, наводит на определенные размышления. Слишком удачно все складывается – одно к одному, одно к одному...
– Погоди, – медленно произнес Косолапый, – ты хочешь сказать...
– Я хочу сказать, что» с момента обнаружения трупа не прошло и недели, – произнес Шполянский. – Он, наверное, до сих пор лежит в морге районной больницы или где они там хранятся. Судебно-медицинская экспертиза, то да се... Словом, всем нам не мешало бы на него посмотреть. Думаю, это можно устроить. И еще. До тех пор, пока не убедимся своими глазами, что это именно Андрей, а не кто-то другой, предлагаю считать его живым и соблюдать предельную осторожность.
. – Ну, брат, ты загнул, – недоверчиво протянул Кастет, – втроем не разогнешь... Думаешь, он...
– Выводы делать рано, – перебил его Шполянский, – но что-то меня во всей этой истории настораживает.
– Завтра же едем в морг, – решительно сказал Косолапый.
– Я не поеду, – не менее решительно возразил Даллас.
– Как хочешь, толстяк, – сказал Кастет. – Лично я поеду. Пять минут как-нибудь вытерплю, зато потом буду спать спокойно.
– Или не спать, – тихо добавил Шпала.
– Или не спать, – согласился Кастет.
Глава 3
Жаркое солнце второй половины мая злыми, колючими искрами горело на хромированных деталях корпуса огромного, как линкор, красно-белого «Кадиллака», который, громыхая и волоча за собой длинный хвост пыли, катился по грунтовой дороге среди дружно зеленеющих полей. К широкому капоту автомобиля были намертво привинчены угрожающе изогнутые рога американского буйвола; на крыльях, опираясь на расширяющиеся книзу рукоятки торчком стояли нацеленные вперед никелированные шестизарядные кольты, горевшие на солнце так, что на них было больно смотреть. На сверкающей хромом решетке радиатора красовалась лошадиная подкова, а по обе стороны от нее были укреплены длинные, начищенные до блеска шпоры. Встречный ветер вращал зубчатые колесики шпор, и они негромко позванивали.
В салоне «Кадиллака» играла включенная на всю катушку музыка в стиле кантри. Водитель, грузный мужчина в широкополой ковбойской шляпе и остроносых сапогах с высокими скошенными каблуками, курил толстую сигару, сбивая пепел в приоткрытое окно. Время от времени он вытирал потное лицо концами пестрого шейного платка, которым была повязана его жирная шея. Дорогу недавно подсыпали щебнем, машину мелко трясло; время от времени выскочивший из-под колеса камень с глухим звуком ударял в днище, заставляя водителя болезненно морщиться.
Машина обогнула росшую у самой дороги купу запыленного кустарника. Сразу за поворотом обнаружилось стадо коров. Коровы неподвижно стояли в траве, глядя на машину ничего не выражающими глазами и меланхолично перетирая челюстями жвачку. Некоторое время водитель крепился, а потом все-таки не выдержал и искоса бросил быстрый взгляд на свою спутницу. Та сидела рядом с ним на широком кожаном сиденье «Кадиллака» и, повернув красивую голову к окну, равнодушно смотрела на коров. Ее фигуру можно было смело назвать идеальной – специалистам в области пластической хирургии почти ничего не пришлось исправлять, мать-природа в этом случае потрудилась на славу, – а ее лицо, знакомое миллионам телезрителей, было красивым даже без косметики. Женщина курила и жевала резинку; она была стройна, красива, свежа, благоухала тончайшим ароматом дорогих духов; она была просто сногсшибательна, однако, увидев коров, водитель «Кадиллака» первым делом подумал о ней. В ней не было ничего общего с коровами, если не считать пола, пристрастия к жвачке и выражения лица – того выражения, которое не было видно ее многочисленным поклонникам и которое появлялось, когда известная телеведущая отдыхала одна или в узком кругу избранных. Ведя громыхающий «Кадиллак» в сторону своего «ранчо», Даллас в который раз задался неразрешимым вопросом: о чем она думает, когда сидит вот так, глазея в окошко и размеренно двигая челюстью? Думает ли она в эти минуты о чем-нибудь вообще или просто сидит, как растение в горшке, впитывая кожей солнечные лучи?
