Олег Алякринский - Клятва на верность
В ушах у Варяга стоял мерный гул, и сквозь плотную пелену тумана откуда-то издалека донеслись обрывки слов: «…ас… рнете… ольницу… оставить… орой… мощи…» Потом он вдруг провалился в черную дыру колодца и ощутил удушливую духоту и тесноту, точно попал в людскую толчею на вокзале…
Три года в «малолетке» пролетели быстро, словно летняя трехсменка в пионерском лагере — особенно если сравнить эти три года с суровым годом пребывания во взрослой колонии у черта на рогах — на лесоповале в Коми.
«Малолетку» он вспоминал потом чуть ли не с благодарностью — там Владислав научился уму-разуму, там получил свое боевое крещение, там впервые завоевал авторитет. А спасибо Увару, на которого после той истории с несостоявшимся боем с армянским пацаном Влад затаил было обиду. Да потом понял: напрасно. В пензенской колонии для несовершеннолетних он научился не только драться. Как-то так незаметно получилось, что мелкие ссоры и стычки между пацанами часто приходилось разрешать ему. Однажды Увар, в чью обязанность как раз и входило разнимать спорщиков, чтобы не дошло до поножовщины, попросил Владислава заменить его. Он опаздывал к начальнику колонии Сапожкову, а конфликт был чепуховый, возникший из-за картежного долга, и только самим участникам казавшийся неразрешимым. В качестве посланца Увара Владислава приняли, и он рассудил дело быстро и к обоюдному удовольствию. Потом были еще такие же случаи, и всегда Владик выходил из положения молодцом. Со временем даже Увар привык, что все чаще и чаще у него просят в качестве третейского судьи направить Варяга. Поначалу бывший боксер был гарантом того, что приговор Владислава будет справедливым для обеих сторон, а потом уже все и так наперед знали, что Смуров не ошибается, и все чаще обходились вообще без Увара. Так что когда опять возникала закавыка в чьем-то споре, кто-нибудь обязательно говорил: «Ну, мужики, коли сами не можете себя разрешить — призовите этого варяга, пускай он и рассудит». И звали Смурова. Так к нему эта кличка и прилепилась.
Утвердившаяся за ним в «малолетке» слава справедливого и рассудительного судьи долетела и до глухомани в Коми и здесь сослужила ему добрую службу: сначала вроде как в шутку и только мужики, а потом на полном серьезе и уже не только мужики, но и воры не считали зазорным просить восемнадцатилетку Смурова выступить третейским судьей.
Но вначале было не так. Вначале он был здесь новичок, вкалывал днем, уставал как собака, а вечером пахан в их бараке не забывал издевательски поздравить с выполнением плана. Работать расхотелось уже к концу месяца, когда выяснилось, что большая часть того, что было им выработано, оказалась записана на бригадира. И тогда пахан — звали его Ростов Иван Тихонович, но отзывался на кличку Иван Рука — послал «шестерку» к Варягу — пригласил потолковать.
Ивану Руке было лет сорок — сорок пять. Был он небольшого роста, тощий, скорее, жилистый. Когда Варяг подошел к его закутку, огороженному от остального барака плотными кусками материи, Иван Рука полулежал на кровати, обложенный подушками. В ногах его сидел его лучший друг Вахтанг Кикнадзе по кличке Кика, местный авторитет-грузин. За неистовый нрав Кику боялись все мужики в зоне, но особенно трепетали петухи — к опущенным тот часто относился совершенно зверски, так что на него уже были жалобы со стороны петушиного пахана. Вокруг кровати Ивана Руки стояли несколько «шестерок», один как раз подавал кружку с чифирем.
— О, кто к нам пришел! Варяг собственной персоной! — радушно воскликнул Иван Рука. Ни к кому специально не обращаясь, сказал только: — Гостю место! — И кто-то уже расторопно принес табурет.
Разговор затянулся. Пахан вместе с Кикой долго объясняли Варягу преимущества «отрицаловки». Рвать жилы — значит горбатиться на бригадира. «Лошадь пускай пашет, — говорил Иван Рука, — она сильная». И еще говорил: «Мы работы не боимся, но работать не пойдем!» И Кика смеялся: «Вор ворует, остальные вкалывают».
Варяг слушал их речи, и постепенно от чифиря ли, может быть, от усталости — весь день вкалывал как фраер, — все в голове мутилось: то, казалось, сидит дома, рядом мать, говорит, чтобы слушался учителей, то вдруг опять бригадир всплыл, а потом оказалось: это его Иван Рука трясет за ворот: «Ну что, пацан, совсем сомлел, ничего, оклемаешься».
На следующий день Варяг стал отрицалой.
Дело было так. С утра он проснулся, как обычно. И так же, как обычно, начал новый день. Со своей бригадой он добрался до участка, а когда мужики, получив инструмент, стали разбредаться, демонстративно отошел к костру. Костер всегда успевали разжечь для бригадира. И сучьев успевали вовремя принести. К костру Варяг и отошел, делая вид, что не замечает устремленных на него взглядов. Бригадир прикрикнул было на него, потом всмотрелся, задумался на мгновение, вспомнил, что накануне пацана приглашал для разговора сам Иван Рука, и сделал вид, что ничего не произошло.
После того как со всех сторон стали раздаваться звуки работающих пил и топоров, бригадир, сибиряк, крепкий кряжистый мужик лет сорока, деревенский, получивший срок за незаконную скупку пушнины, а затем дальнейшую ее перепродажу, подошел к костру и присел на обрубок бревна напротив Варяга.
— Работать будешь? — помолчав, спросил он.
Варяг не стал сразу отвечать. Вместо этого, подтянув к себе выданный ему для работы топор и под отсутствующим, казалось, взглядом бригадира, несколькими ударами разрубил толстую сухую ветку, затем подбросил обломки в костер. Только после этого ответил.
— Надоело. Пусть лошадь пашет, она сильная.
— Ну-ну, парень, как знаешь. Мое дело маленькое: распределить фронт работ и отметить, кто сколько сделал. Ничего не сделал, так и запишем, много сделал, тоже запишем. А вечером я должен доложить, сколько бригада сделала. О тебе тоже доложу, ты же знаешь.
— Докладывай, — милостиво разрешил Варяг. — Докладывай-закладывай.
— Все равно, парень, вертухаи видят и тоже доложат. Ты уж и меня пойми.
— Чего зря болтать, — оборвал его Варяг, — надо так надо. Докладывай! У меня к тебе нет претензий.
Вечером его перед отбоем вызвал кум — майор Вавилов. Принял его в своем кабинете, оборудованном получше, чем кабинет начальника колонии. Здесь было уютнее, как-то по-домашнему. И телевизор показывал концерт «Песняров», и электросамовар шипел на столе, а в вазе горкой лежали конфеты и печенье.
Кум предложил чаю, а когда Варяг отказался, повел разговор издалека, расспрашивал о семье, о матери, о том, не трудно ли отбывать срок, не пристают ли отморозки. Варяг отмалчивался, от всего отказывался. А когда кум стал предлагать разные послабления, за небольшие услуги, так, чепуха, мелочь, разве что сообщить, если кто замышляет беспорядок, побег там, еще чего-нибудь, что может повлиять на ужесточение режима для всех, Варяг его резко оборвал.
— Не буду я сукой, и кончим на этом, начальник.
Майор Вавилов еще некоторое время пытался ломать его, а потом, раздосадованный, что слабый на вид пацан оказался крепким орешком, стал угрожать.
Не помогло и это. Работать Варяг тоже отказался. И Вавилов был настолько задет, что в казарму Варяг в этот вечер не вернулся. Как и в последующие вечера: получил десять суток карцера, которые потом плавно перетекли в двадцать, потом в тридцать и так далее, с перерывами.
Глава 7
Первое время было тяжело: одиночка, карцер… Карцер вообще вскоре стал домом родным, летом в карцере было даже неплохо. Потом оказалось, что везде нормально, если умеешь жить. Даже в карцер ему постоянно проносили грева — спиртное, закусь… Иван Рука поначалу особенно заботился, чтобы пацан, из которого вполне мог выйти классный законник, не сломался от первых же трудностей. Напрасно боялся. Владислав еще мог колебаться вначале, но стоило ему ощутить на себе чье-то давление — сейчас кумовьев, ссученной братии, — как тут же все в нем восставало против, и тогда уже сломить его было невозможно. Сам он никогда не нападал первым, но, уж если его затрагивали, не сдавался никогда.
Единственная отрада отрицале в далекой северной колонии — лагерная библиотека. Еще в «малолетке» пристрастился Владик к чтению, читал все, что под руку попадалось, — приключенческие романы, научные труды по экономике, воспоминания советских военачальников, записки дипломатов. Какой-то чудак выписал в колонию — уж не замначальника ли по воспитательной работе удумал? — газету «Москоу ньюс», и Варяг ее с особенным любопытством читал, восстанавливая позабытые уже английские слова и правила грамматики.
В этой колонии соседом по бараку у него оказался пожилой уже дядька, бывший работник Внешторга, получивший «десятку» за какие-то темные дела с валютой. Говорили, что пострадал он случайно, дуриком и что взяти его «под гребенку» после знаменитого процесса двух валютчиков в Москве в начале 60-х… Звали его Лев Григорьевич Алтынов, но по имени-отчеству никто его не называл, имя и отчество заменила кличка — Алтын, на которую он отзывался с охотой. Был он небольшого роста, казался даже маленьким и обладал какой-то обтекаемостью, многих чрезвычайно раздражавшей. Это раздражение было вызвано тем, что зэки остро ощущали некую обособленность от них этого человека, его чужеродность среде, в которую он попал, и тому укладу жизни, который большинство принимало сразу и к которому более-менее приспосабливалось. Алтын изо всех сил пытался стать незаметным. Но все его старания вызывали эффект прямо противоположный. Было бы гораздо лучше, если бы он перестал пытаться быть, как все, тогда и меньше привлекал бы внимание. Так или иначе, но у определенной группы заключенных Алтын вызывал активную неприязнь. А так как он в свои шестьдесят два физически был ни на что не годен, о драках имел чисто теоретическое представление (даже не знал, как правильно сжимать кулак), и это чувствовали все, издеваться над ним пытались постоянно. До серьезного пока не доходило, он все еще оставался в мужиках, но лишь потому, что не давал серьезного повода перевести себя в обиженные.
