Александр Соловьёв - Ветви Ихуа
Обзор книги Александр Соловьёв - Ветви Ихуа
Александр Соловьёв
Ветви Ихуа
Человек — это будущее человека.
Франсис ПонжЧасть первая
Шедар
1
Когда на подходе зима, все силы общины брошены на заготовку мяса. Мясо — это жизнь. В леднике уже деревенеет сотня зайцев, полтора десятка косух и даже один килун-недоросток, забитый Юмами, но для шестидесяти четырех бигемов этого недостаточно. Перед «жертвенными» Мерло Джикер огласил, что не хватает около трехсот пятидесяти фунтов. В пересчете на туши это четыре косухи или пять десятков зайцев. Нехватку надо восполнить до первого снега, а снег — чхарь бы его пожрал! — может выпасть уже через две-три недели.
Сигурд готов охотиться даже днем. Его крышка — прозрачный купол-защита — искусно переделана из двух албовских. Крышка не сковывает движений, даже самых умопомрачительных, на какие способен ловкий Сигурд. Как-то он охотился после восхода солнца. Мир казался сверкающей бездной, глаза жгло от яркого света, но в тот раз он вернулся в убежище с двумя упитанными косухами. За нарушение правил Мерло хотел его наказать, но Сигурд приволок гору мяса, а тот, кто приносит мясо, — герой, и ему все прощается.
Каждый день Сигурд канючит у Мерло, чтобы он разрешил охотиться дополнительно в счет зимней работы. Всякий раз, когда истекает срок охоты, Сигурд чувствует, что есть силы еще на три-четыре приличных скачка. Охота Сигурду по душе — он любит травлю и убийство. Всем сердцем ненавидит сидеть в мастерской шахты, кроить тряпье, чинить прогнившее отопительное оборудование или детали генератора. Да только вождь упрям, он всегда артачится, когда замечает, что Сигурд норовит поступить не по правилам. Потому Сигурд вынужден охотиться только в установленные часы. Но каждую охоту, захлебываясь слюной азарта, он заходит все дальше и дальше на север — туда, где скал меньше и лес гуще. Он рыскает в поисках килуньего следа, ему надо все задачи одним ударом решить. Во-первых, завалив килуна, он станет героем и получит много браги. Во-вторых, запасов мяса хватит на всю зиму — для всех. Даже на прожорливую белоголовую суку, что месяц назад приволок один из Джикеров — Мохнатый Толстяк Уилл.
Чужачка не дает покоя. Правила таковы, что раз уж ты берешь себе в рабыни суку, то до тех пор, покуда не сдохнет либо сам не прикончишь, тебе придется по часу в день выполнять дополнительные взыскные работы. А как по-другому лишний рот содержать?
Но суки едят много. Никак не меньше, чем бигемки. Видал Сигурд, с какой алчностью рабыня объедки со стола уминала. Он не имел обычая особо задумываться, это его природе претило, но в тот раз он мозгами пораскинул и рассудил, что съедает она — будь здоров, а час лишней работы, которую сделает нерасторопный Уилл, не шибко привнесет в общее дело накопления жратвы и материалов. Потому Сигурду не нравилось, что Уилл приволок в шахту эту лупоглазую уродку. А что, как она колдунья?
Но сам Уилл, похоже, был всем доволен: он и не думал прогонять или убивать рабыню, и за колдунью ее не считал, а только то и делал, что дрюкал день и ночь. Недаром говорят: суки дело свое знают, в постели они половчее бигемок.
Да только ему, самому неистовому охотнику, плевать на то, что там эти блудливые суки в своих вонючих постелях вытворяют. Сигурд ненавидит их, как и всех албов, за длинные белые патлы, болотные глаза, бледную, как рыбий пузырь, кожу и тонкую кость. За то, что подлые албы мать его прикончили.
Впрочем, и рыжих плечистых бигемок он любовью не особо жалует, так что нечасто с ними заговаривает. Сигурд вообще не любитель трепаться. Ярость его гложет — и это даже не какое-то там чувство, ведь чувства, вроде голода или хандры, приходят и уходят. Ярость — одна из сторон его чудовищной силы: она никогда не исчезает, она внутри спрятана, питает дюжее тело, она позволяет по ущельям носиться с быстротой ветра и взбираться на скалы с ловкостью хищника. Он знает это и доволен собой, — он чует собственную силу и видит свои отражения повсюду: ненавистью блещут его маленькие, близко посаженные глаза, и ненавистью насыщено его горячее дыханье.
Как-то раз Сигурд заявил дяде Огину, что хотел бы, чтобы чужачка валила куда-нибудь из ихней шахты. Дядя сказал, что где-то на юге, за морем, живут смешанные общины, что так оно, якобы, даже легче. При всей любви к дяде Сигурд счел это брехней — не меньшей, чем существование Пустых Земель, над которыми будто бы не летают демоны. Тогда Сигурд обратился к Мерло: пускай колдунью прикончат, не то он сам это сделает. Мерло нахмурил бледные — почти как у албов — брови и ответил, что она вовсе не колдунья, и что до тех пор, пока Уилл будет правила соблюдать, только он один и сможет решать ее судьбу.
«Ну, ты… вождь!» — Сигурд злобно засмеялся ему в лицо и ушел.
Вот уже сто семь лет, как железяки не суют лапы в природную шахту на плато Шедара: щелевидный вход в нее прячется на дне воронки, среди валунов и кустарников. Изрядная глубина защищает жителей подземелья от глаз небесных врагов, что взирают на землю сквозь кроны деревьев. Пар от обогрева в зимнюю стужу не валит вверх, он рассеивается в боковые щели.
Сто семь лет обитают здесь бигемы: они умело маскируются, путают следы, избегают дневной охоты и соблюдают Всеобщий Закон Территории.
Болтают, что первыми сюда забрались предки Мерло Джикера, пришедшие с восточных холмов, что будто бы они обнаружили на дне шахты несколько десятков бигемовских скелетов да ржавый хлам. Кое-что удалось починить, остальное соорудили из того, что с собой приволокли, и, хоть в новых лесах не так-то легко обжиться, переселенцы оказались опытны и освоились в два счета.
Говорят, что на тех землях, где в убежищах отыскивают скелеты, чистка уже завершена, и жить можно смело, — само собой, ежели бигемовские правила соблюдать. Но ходят, однако, и другие слухи: будто там, где железяки надумывают стройки затевать, бывают нежданные налеты даже на зачищенные убежища.
В общине три семейства: сорока два Джикера, двадцать Юмов и два Дзендзеля — сам Сигурд и его дядя.
Дядя Огин — единственный человек в мире, за кого Сигурд готов броситься в драку со стаей волчищ, с медведем, а то и с железякой, а горный массив Шедар с его скалами, пещерами, шахтами, сосновым и буковым лесом для Сигурда — все мироздание.
Мать Сигурда уже двенадцать лет как погибла во время одного из албовских набегов. В те времена их скромная община состояла из шестерых Дзендзелей и пятерых Ченов. Из одиннадцати в живых осталось трое. Огин увел Сигурда и его маленькую сестру Кару задним ходом и через несколько недель скитаний им троим пофартило прибиться к Джикерам. В сравнении с Джикерами Дзендзели были неотесанными, зато от природы крепкими и выносливыми.
Кара умерла три года назад, так и не родив своего ребенка, зачатого от одного из Юмов. Через полгода этот Юм — высокий зеленоглазый парень по имени Гатт — погиб во время парной охоты с Сигурдом, и один только Сигурд знал, что на самом деле случилось.
Сигурд умел ненавидеть, умел помнить прошлое, но вот чего он не умел, так это о чем-либо жалеть.
— Вставай, — трясет за плечо дядя Огин.
Сигурд разлепляет веки. Плечистый горбатый силуэт маячит над ним на фоне серого купола пещеры, покрытого натеками. В закоулке Дзендзелей нет своей лампы, но освещения, которое проникает из среднего штрека, хватает, чтобы свободно ориентироваться и даже всякие бытовые дела делать.
«С кем охочусь? Тьфу, дерьмо! С Обезьяной!»
Сигурд садится, с кряхтением вычесывает на пояснице спиногрыза.
— Шибко дрыхнешь, — ворчит дядя Огин. — О, Спаро великодухствующий, растолкай лежебочище. — Он повторяет это всякий раз, как будит племянника, вот уж двенадцать лет, что он Сигурду за отца и мать приходится.
— Завалю килуна, — отзывается Сигурд и на ноги вскакивает.
Два прыжка — и он уже у проема, что ведет к отхожему месту. В расщелину, по узкому проходу — и он на краю пропасти — как раз под маленькой лампочкой, прицепленной к своду в трех футах над головой. Помочившись в темную гулкую бездну, бросается обратно.
— Дядя Огин! Слышь? Килуна завалю! Во как!
Сигурд гогочет, сотрясается от злобного смеха, — вспыхивают маленькие глазки дяди Огина, спрятанные под выступающими надбровными дугами.
— Гляди, Сижику… — Дядя Огин хватает племянника за плечи. — Ежели станешь к Северной Черте бегать, то таво… старому Джикеру нажалуюсь, пущай в твоем черепке балабанку-то прибавит, чтоб не энто…
— Чего не энто? Он и так, небось, прибавил, — Сигурд освобождается от цепких дядиных рук, яростно чешет у себя под ошейником. — Точняк, прибавил. Башку теперь сносит — хана…
— О, Спаро… — удрученно вздыхает дядя Огин.
Сигурд снова гогочет, хватает со столика кувшин с водой: три глотка — и пуст. Ставит на место, причмокивает.
